|
Большевистский переворот и современная Россия
Говорить (или писать) о событиях октября 1917 года в наше время очень не просто. Любой разговор, включая текст как разговор с потенциальным читателем, предполагает «общий язык», обязательно включающий некоторый набор бесспорных истин, которые не обсуждаются в разговоре, но создают рамку или, лучше сказать, почву для него. И наоборот, если у спорящих нет общих для них бесспорных положений, то невозможен и осмысленный спор: ведь выводы и оценки будут сопоставляться не только друг с другом, но и с этими истинами, признаваемыми в рамках данного обсуждения в качестве бесспорных.
А какие истины, какие положения можно считать бесспорными в таком вопросе, как события 7 ноября 1917 года в России? Существует ли «язык», на котором можно обсуждать те события и который при этом был бы «общим языком»? Ситуация выглядит абсолютно безнадежной…
И все же рискну назвать бесспорными несколько положений или утверждений. Бесспорными если и не для всех, то, во всяком случае, для очень многих. Предлагаю четыре таких «бесспорных» положения, которые позволят сделать дальнейшее изложение осмысленным:
• События того времени достаточно важны и значимы, чтобы оправдать серьезные усилия понять, что тогда произошло; понять как причины тех событий, так и их последствия, причем и причины, и последствия хорошо бы понять в контексте всемирной истории, в контексте истории всего человечества, и, разумеется, понять так, чтоб интерпретации опирались на установленные факты.
• Плохо, когда события почти 100-летней давности все еще не стали историей, как, скажем, Французская революция 1789 года для французов, а продолжают оставаться «актуальной политикой»; другими словами, плохо, когда «нет у революции конца...», когда предлагаемая оценка тех событий производит впечатление, будто публицист намерен — сразу по завершению своего выступления — включиться в происходящую на его глазах схватку: либо укрепить лагерь победителей (красных), либо помочь их противникам (белым) взять реванш.
• Плохо, когда история мифологизирована, когда некоторые интерпретации-клише заслоняют реальные факты, консервации чего служит пропасть между исторической наукой и публицистикой: историки не лезут в политическую публицистику, а публицисты не считаю нужным заглядывать в научные исторические исследования; в результате противоречащие фактам популярные публицистические клише опираются не на опровержение фактов, не на их новую интерпретацию, но исключительно на игнорирование, а то и просто незнание того, что именно историки признают фактами.
• Наконец, хорошо научиться уважать собственное прошлое, уметь выделить, что в прошлом заслуживает уважения, чем можно гордиться. Предвыборная агитация многих партий, предъявляющих избирателю набор достойных уважения людей из прошлого России, ярко иллюстрируют, что здесь еще есть, мягко выражаясь, очень серьезная нерешенная проблема…
Теперь, договорившись о бесспорном, можно переходить к обсуждению спорного...
В качестве первого приближения ниже будет предложен обзор нескольких ключевых проблем, обсуждение которых может, на мой взгляд, привести (пусть и не сразу) к некоему «национальному консенсусу», санкционирующему передачу этого сложного предмета из сферы актуальной политики в сферу академической науки. Но прежде — еще одно, последнее, замечание из предварительных...
Для «демифологизации» истории Октябрьской революции, да и вообще — всей истории коммунистического правления в России, необходимо эксплицировать проблему, которая у юристов называется «бременем доказательства».
Большинство важнейших фактов из официальной советской исторической науки, относящихся к Октябрьской революции и периоду Советской власти, хотя и могут вызывать сегодня серьезные сомнения и нуждаются в дополнительной проверке, в дополнительном подтверждении, но, с другой стороны, не могут быть и отброшены — опять-таки, без дополнительной проверки — как «заведомая ложь».
Повальное увлечение подобными «переворачиваниями» само есть характерный симптом революционной эпохи, революционного сознания и поведения: переименования городов и улиц, разрушение памятников «старого мира», — все это было в России не только в начале 90-х годов прошлого века, и даже не только после октябрьской революции. Подозреваю, что многие активисты установки памятника Александру II даже не догадываются, что волна массового и повсеместного — по всей России — уничтожения памятников «царю-освободителю» прокатилась во время февральской революции.
Показательным примером такого «революционного переворачивания» служит и отношение к марксизму: если при Советской власти он считался «единственно верным учением», то после ее краха хорошим тоном признается считать марксизм «единственно неверным учением»...
Ключевое условие преодоления такого «революционного сознания» и состоит в признании, что бремя доказательства истинности тех или иных фактов лежит не на одной стороне — не важно какой: противников или сторонников победы большевиков в Октябрьской революции — а на обеих сторонах. Еще точнее: на каждом, кто вознамерился говорить что-либо про события тех лет. Соответственно, до повторного рассмотрения доказательств ни один вопрос, касающийся Октябрьской революции, нельзя признать решенным в ту или иную сторону...
Другое дело — обсуждать, выдвигать версии и гипотезы с использованием имеющегося фактического материала, пусть и нуждающегося в дополнительной проверке. Собственно, все дальнейшее изложение и будет обсуждением таких версий и гипотез.
Изменился ли народ России с 1917 года?
Формула «история — это политика, опрокинутая в прошлое», приписываемая Михаилу Покровскому[1], кажется совсем небольшим грехом по сравнению с «опрокидыванием истории в настоящее», с сохранением за историей 90-летней давности ключевого места в политической повестке наших дней.
Рискну утверждать, что «удержание политической актуальности» давно перевернутой страницы истории, среди прочего, неявно опирается на одно предположение или, скажем, имплицитную гипотезу, которая не осознается, не обсуждается, но служит той самой «бесспорной истиной», необходимой в любом споре, «очевидным» исходным пунктом большинства обсуждений: люди, которые жили тогда, и люди конца XX века одинаковые — они одинаково мыслят, у них одни и те же мотивы и стереотипы поведения, одни и те же интересы и потребности, одни и те же представления, о хорошем и плохом, допустимом и недопустимом.
Важно подчеркнуть, что фактически на эту гипотезу в одинаковой мере опираются как противники Октябрьской революции, так и ее.
Если согласиться с названной «неявной» гипотезой, то признание исторической правоты большевиков в
1917 г. «роковым» образом влечет признание допустимости и в наше время всей той кровавой Гражданской войны, которая обеспечила победу большевиков и признание их власти крупнейшими мировыми державами. Какой же демократ и либерал решится позволить себе столь чудовищное признание?!
Но верна ли сама эта гипотеза?
Если ее «эксплицировать», высказать вслух, то согласных с ней найдется немного, большинство, полагаю, признает ее абсурдной. За годы Советской власти была осуществлена глубочайшая модернизация общества, из крестьянской страны Россия стала страной промышленной. Так же ясно, что социальное поведение крестьянина докапиталистической эпохи, и поведение промышленного рабочего отличается друг от друга самым серьезным образом. Поясню одним примером, прямо примыкающим к теме «кровавой гражданской войны»: любое историческое сопоставление покажет, например, различие «нормальных» форм социального протеста крестьян в феодальном обществе и рабочих — в буржуазном, покажет, что в повторение Пугачевского восстания (по кровавости и жестокости, как и всякое крестьянское антифеодальное восстание, вполне сопоставимое с Гражданской войной в России 1918-1922 г.) в принципе невозможно втянуть современных рабочих, еще менее — работников постиндустриальной эпохи, современный «средний класс».
Следовательно, вопрос об отношении к политике большевиков — это вопрос об отношении к происходившему в обществе, которого уже давно нет и в которое нынешнее российское общество превратиться уже не сможет. Так же, скажем, как взрослый человек не может опять стать ребенком. Это необратимо. И совершенно правы представители некоторых идейных течений в современной России, открыто враждебных переменам последних 15-20 лет, когда они прямо связывают саму возможность таких перемен с разрушением деревенского уклада жизни и его «культурного доминирования».
Поэтому и ответственная постановка вопроса о возможности повторения событий 1917 г. требует анализа результатов советской модернизации, анализа изменений в поведении людей, прошедших через модернизацию, сохранившихся пережитков феодализма, их прочности и т.п., но никак не может быть сведена к теме «преступных тоталитарных замыслов» какого-нибудь претендента в новые диктаторы.
К сожалению, серьезных исследований советской модернизации и ее результатов почти нет. Одно из редких исключений — книга советско-российского демографа Анатолия Вишневского[2]. Многие аспекты концепции А. Вишневского вызывают вопросы, сомнения и даже серьезные возражения. Но у книги есть одно достоинство: это первое фундаментальное исследование советской модернизации, проведенное тогда, когда уже стали видны все ее результаты и последствия. Когда эта эпоха уже была завершена.
Следует отметить, что вопрос об «исторических» сдвигах в поведении людей сильно запутан и у представителей «передовой западной мысли». Приведу один уже совсем анекдотичный пример. В самом конце перестройки в Ленинград (тогда еще в революционном порыве не успевшем сменить имя) приехали представители американского центра консервативной мысли, традиционно обслуживающего Республиканскую партию, — The Heritage Foundation. В краткой лекции перед узкой группой актива демократической общественности посланник фонда с промежутком в 3 минуты высказал два тезиса: (1) главная ошибка советских коммунистов была в том, что они хотели изменить человека, а это невозможно; (2) будущим российским реформаторам не стоит рассчитывать, что люди быстро изменятся, люди меняются медленно, и реформы должны быть соотнесены с этим. Вот такая диалектика...
Если внимательно проследить ход событий последнего десятилетия российской истории, то нельзя не видеть, что все успехи в продвижении либеральных реформ в России прямо опираются на фундаментальные сдвиги в поведении людей, подготовленные эпохой советский модернизации, т.е. опираются именно на то, что отличает народ России сегодня от народа России начала XX века.
В традициях либерализма не принято прямо говорить, что либеральный порядок предполагает достаточно высокий уровень, скажем так, «взрослости» человека, его способность нести самостоятельную ответственность за долгосрочные последствия своих действий, и что если люди еще не стали в своем большинстве таковыми, то попытка ввести либеральный порядок обречена на провал. Однако, по частным поводам такие признания видные либералы делают. Так, в начале 90-х годов прошлого века лауреат Нобелевской премии по экономике Милтон Фридман обосновывал правомерность либерализации американской системы образования именно высокой ответственностью американского гражданина: «я бы не стал настаивать на реформе, если бы не был уверен в том, что любой американец стремится дать своим детям хорошее образование». Другими словами, определенный уровень развития личности (большинства граждан общества), массовое освоение гражданами определенных («взрослых») моделей поведения, систем приоритетов и т.п. есть необходимое условие устойчивости и эффективности либерального порядка. Поэтому, скажем, введение систем обязательного страхования есть признание неполной готовности граждан к либеральному порядку, есть разумная уступка «либерального проекта» реальной жизни.
Приведу пример одной из самых успешных либеральных реформ в России. Пример показателен во многих отношениях: реформа не проводилась сознательно, а стала побочным результатом реализации совершенно других целей; эту реформу никто даже не заметил, и никто против нее не протестовал, что указывает на полную готовность российских граждан к ней. В самом начале 90-х годов прошлого века во всех крупных городах России был полностью отменен контроль милиции (точнее, ГАИ) за соблюдением пешеходами важных правил поведения на автомобильных дорогах: теперь каждый может спокойно идти на «красный свет», не опасаясь штрафа, переходить улицу вне специально обозначенного пешеходного перехода и т.п. Ясно, что формально никто никаких норм не отменял, не трудно догадаться и об истинных мотивах того, почему пешеход (в отличие от водителя) совершенно перестал интересовать работника ГАИ. Но факт остается фактом: притом, что дисциплинированно ждать «зеленого» российский пешеход явно так и не научился, число дорожных происшествий не увеличилось (иначе бы «реформу» уже официально отменили, а штрафы с пешеходов восстановили). Просто оказалось, что большинство российских горожан в состоянии по этому вопросу самостоятельно принимать вполне ответственные решения.
Для контраста приведу пример противоположный, пример самой неудачной (но столь же «стихийной») либеральной реформы начала 90-х. Когда стали как грибы после дождя появляться «финансовые пирамиды» российское государство фактически отреагировало предельно либерально, посылая примерно такой сигнал гражданам: «вы взрослые люди, просчитывайте последствия своих действий и решайте сами». Результат хорошо известен: многие тысячи людей показали себя не готовыми к такой взрослой ответственности. На мой взгляд, тогда не были использованы реально существовавшие возможности государственного вмешательства, помогающего не вполне взрослым людям избежать искушения. Как минимум, можно было по аналогии с рекламой алкоголя и сигарет обязать при размещении рекламы МММ, «Хапёр-инвест» и др. помещать надпись: «Минфин предупреждает…»
Кто сделал Октябрьскую революцию?
Один из самых популярных «демократических» мифов относительно роли большевиков в Октябрьской революции и последующих событиях состоит в том, что «кучка злодеев-большевиков» оттащила Россию от «нормального» пути развития, силой навязав свою волю народам страны; соответственно, только в конце XX в. Россия «возвращается» в семью цивилизованных государств мира.
Прежде, чем обращаться к фактам (повторю: к фактам, безусловно, нуждающимся в дополнительной проверке), следует провести методологический анализ этого популярного мнения[3].
Признание такой особой заслуги «злодеев-большевиков», в свою очередь, требует признания одного из двух тезисов, без чего указанная роль большевиков невозможна, как бы сами они того ни хотели: либо (1) русский народ обладает такими «вечными» национальными особенностями, что любая «кучка злодеев» способна его обмануть, навязать ему свою волю и т.п., либо (2) русский народ был до такой степени задавлен и замучен прежним режимом в течение нескольких веков его господства, что был склонен решительно поддержать любую силу, способную этот режим уничтожить.
Первый тезис означает полное неуважение к собственному народу (и/или, возможно, скрытое стремление этому «глупому» народу что-либо этакое и навязать), а потому вряд ли кто-нибудь отважится его прямо защищать; второй тезис фактически означает, в значительной мере, присоединение именно к позиции большевиков...
Вместе с тем, следует отметить, что убежденность в «искусственности» большевистской революции является отчетливым симптомом неизжитого советского воспитания. Советская официальная идеология не слишком поощряла исторические исследования «стихийного элемента» в революции и Гражданской войне, ибо это опасно умаляло «руководящую, организующую и направляющую» роль партии... Соответственно, революционное сознание эпохи крушения власти КПСС полностью сохранило эту односторонность, но поменяла знак: «партийная» убежденность, что все «придумали, подготовили и осуществили» большевики, осталась, но вот оценка этой их «придумки» сменилась на противоположную.
Теперь факты.
Несомненным фактом (вряд ли нуждающимся в дополнительной проверке) является абсолютное преобладание в дореволюционной России крестьянского населения. Таким же фактом является и то, что крепостное право было юридически отменено в 1861 г., но его пережитки в большом объеме сохранялись вплоть до Октябрьской революции (о дальнейшей — послереволюционной — его судьбе ниже поговорим специально).
Для сравнения: в Англии крепостное право фактически исчезло уже в XIII веке.
В чем причина такого серьезного отставания России от передовой Европы — тема отдельная. Но это отставание имело два важных для России последствия: общее торможение социально-экономического развития и накопление колоссального потенциала ненависти к «помещикам-эксплуататорам» и всей государственной власти.
Теоретически можно себе представить, что будь «реформы Столыпина» (т.е. насильственное форсирование процесса образование частных собственников в сельском хозяйстве) начаты сразу после 1861 г., то развитие событий было бы другим; возможно, социал-демократы в России так и не превратились бы в большевиков. Впрочем, не исключено, что уже тогда было поздно, что действительный исторический рубеж был пройден значительно раньше. Реальные шансы, возможно, имелись сразу после победы над Наполеоном, но были упущены: зачем делать какие-то там реформы, когда и так вся Европа у наших ног!
Анализ разных гипотез об упущенных шансах «своевременной» буржуазной революции в России может быть не только увлекательным, но и полезным делом. Однако остается фактом — эти шансы были упущены. А то, что при таких обстоятельствах перспектива кровавой бойни становится все более реальной, многим вдумчивым исследователям и политикам было ясно задолго до 1917 г. В 1858 г., спустя два года после окончания Крымской войны и за три года до отмены крепостного права в России, Карл Маркс в двух статьях для газеты «New-York Daily Tribune» ярко обрисовал — в сравнении с аналогичной ситуацией во Франции накануне Великой французской революции — основные тенденции развития взаимоотношений трех главных общественных сил тогдашней России: правительства, дворянства и крепостных крестьян. Маркс обращает внимание на то, что победа в войне против Наполеона, во многом, была обеспечена вовлечением крестьян в вооруженную борьбу с внешним врагом, почти открыто стимулируемым намеками на последующую отмену крепостного права: «В 1812 г., когда крестьян призывали записываться в ополчение (милицию), им, хотя и неофициально, но с молчаливого согласия императора, было обещано освобождение от крепостной зависимости в награду за их патриотизм; с людьми, защитившими святую Русь, нельзя-де дольше обращаться как с рабами»[4]. Анализ все более запутанного клубка противоречий между интересами дворянства и крепостных крестьян, а также анализ лавирования правительства между этими силами приводит Маркса к выводу о неумолимом назревании восстания «разъяренных крестьян». «А если это произойдет, — продолжает Маркс, — то настанет русский 1793 год; господство террора этих полуазиатских крепостных будет невиданным в истории, но оно явится вторым поворотным пунктом в истории России, и в конце концов на место мнимой цивилизации, введенной Петром Великим, поставит подлинную и всеобщую цивилизацию»[5]. Замечу, что Маркс говорит в данном случае не о социалистической, а именно о буржуазной революции.
Основной силой, вырвавшейся наружу в результате Первой мировой войны и Февральской революции, и были миллионы этих «полуазиатских крепостных», жаждущих мести за несколько столетий крепостного права. Эти миллионы крестьян лишь отчасти приняли руководство захвативших власть большевиков, но выиграли Гражданскую войну большевики, главным образом, опираясь на их поддержку. Последнее утверждение, несомненно, требует проверки и специальных дополнительных исследований. Но все же.
В самом конце 1919 года, когда полный разгром армий адмирала А.В. Колчака и генерала А.И. Деникина был уже предопределен, В.И. Ленин пишет очень интересную и в научном отношении актуальную, не потерявшую своей ценности и сегодня, статью: «Выборы в Учредительное собрание и диктатура пролетариата». Он опирается на статистические данные, приведенные в статье Н.В. Святицкого «Итоги выборов во Всероссийское учредительное собрание» (статья эта напечатана в качестве предисловия к сборнику социалистов-революционеров «Год русской революции. 1917-1918»). В статье Ленин выявляет отчетливую связь между уровнем поддержки большевиков на выборах в Учредительное собрание и масштабами успехов белых армий. Позволю себе привести длинную выдержку из этой работы Ленина:
«Выборы в Учредительное собрание в России в ноябре 1917 года, сопоставленные с двухлетней гражданской войной 1917-1919 годов, чрезвычайно поучительны… Посмотрите, какие районы оказались наименее большевистскими. Во-первых, Восточно-Уральский и Сибирский: 12% и 10% голосов за большевиков. Во-вторых, Украина: 10% голосов за большевиков. Из остальных районов наименьший процент голосов за большевиков дает крестьянский район Великороссии, Поволжско-Черноземный, но в нем за большевиков подано 16% голосов.
И вот именно в тех районах, где процент большевистских голосов в ноябре 1917 года был наименьший, мы наблюдаем наибольший успех контрреволюционных движений, восстаний, организации сил контрреволюции. Именно в этих районах держалась месяцы и месяцы власть Колчака и Деникина.
Колебания мелкобуржуазного населения… обнаружились в этих районах с особенной яркостью: сначала — за большевиков, когда они дали землю и демобилизованные солдаты принесли весть о мире. Потом — против большевиков, когда они… пошли на Брестский мир, “оскорбив” самые глубокие мелкобуржуазные чувства, патриотические. Диктатура пролетариата не понравилась крестьянам особенно там, где больше всего излишков хлеба, когда большевики показали, что будут строго и властно добиваться передачи этих излишков государству по твердым ценам. Крестьянство Урала, Сибири, Украины поворачивает к Колчаку и Деникину.
Далее, опыт колчаковской и деникинской “демократии”, о которой любой газетчик в колчакии и деникии кричал в каждом номере белогвардейских газет, показал крестьянам, что фразы о демократии и об “учредиловке” служат на деле лишь прикрытием диктатуры помещика и капиталиста.
Начинается новый поворот к большевизму: разрастаются крестьянские восстания в тылу у Колчака и у Деникина. Красные войска встречаются крестьянами как освободители.
В последнем счете именно эти колебания крестьянства, как главного представителя мелкобуржуазной массы трудящихся, решали судьбу Советской власти и власти Колчака-Деникина. Но до этого “последнего счета” проходил довольно продолжительный период тяжелой борьбы и мучительных испытаний, которые не закончены в России в течение двух лет, не закончены как раз в Сибири и на Украине»[6].
Спустя полтора года Ленин говорит об этих колебания в докладе III конгрессу Коминтерна: «В короткое время они [российские крестьяне — О.В.] накопили практический опыт и вскоре сказали: “Да, большевики довольно неприятные люди; мы их не любим, но все же они лучше, чем белогвардейцы”»[7].
Тот факт, что значительная часть русского офицерства перешла на сторону большевиков также отражает ощущение офицерами (полученное не в последнюю очередь от общения с «крестьянами в солдатских шинелях») и народной ненависти к старому режиму, и народных симпатий к большевикам. Осмелюсь утверждать, что не слишком цивилизованные методы контроля за бывшими царскими офицерами, практиковавшиеся большевиками, были в большей мере инструментом предотвращения опасных последствий возможных колебаний офицерского корпуса (вслед за колебаниями настроения крестьянства), нежели средством принуждения к поддержке большевиков как таковой.
Во избежании недоразумений оговорюсь. В данной статье я много цитирую Ленина (иногда — Маркса и Энгельса). Этим я вовсе не хочу поставить «классиков марксизма-ленинизма» выше профессиональных историков, авторов специальных исследований, в том числе и далеких от марксизма. Моя задача другая: во-первых, показать, что многие важные аспекты рассматриваемых в настоящей статье исторических событий были видны и понятны некоторым выдающимся политикам уже давно, и, во-вторых, привести примеры добросовестного анализа исторических ситуаций, данного «классиками», который, разумеется, не может быть огражден от критической переоценки — тщательной, аргументированной, опирающейся на серьезные исторические исследования, но не может быть и отброшен как заведомо ложный.
Статья Ленина «Выборы в Учредительное собрание и диктатура пролетариата», как уже сказано выше, сохраняет свою актуальность и сегодня, причем в двух отношениях. Во-первых, эта статья до сих пор может служить образцом глубокого и добросовестного политического анализа электоральной статистики. Это особенно важно в преддверие предстоящих в России парламентских (2007) и президентских (2008) выборов. То, что нынешние антикоммунисты не в силах научиться такому анализу у Ленина, это понятно. Но то, что нынешние коммунисты «забыли» Ленина в столь важном вопросе, лишь подтверждает давно ставшее очевидным: никакого отношения к тому, что есть у Ленина ценного, полезного для современной России, нынешние российские коммунисты не имеют.Сколько уже выборов прошло в России, где хоть одна попытка аналитиков из КПРФ проанализироватьрезультаты выборов, следуя Ленину? Приведу старый советский анекдот, очень выпукло отразивший ситуацию: Чем отличаются большевики от коммунистов? — Большевики Ленина живого видели; коммунисты его в гробу видали.
А, во-вторых, в этой статье Ленина проанализирована важная и актуальная для сегодняшней России тема Украины (национальный вопрос). Позволю себе еще одну выдержку:
«Пишущего эти строки некоторые товарищи на последних совещаниях по украинскому вопросу обвиняли в чрезмерном “выпячивании” национального вопроса на Украине. Данные о выборах в Учредительное собрание показывают, что еще в ноябре 1917 года на Украине получили большинство украинские эсеры и социалисты (3,4 млн. голосов + 0,5 = 3,9 млн. против 1,9 млн. за русских эсеров, при общем числе голосов на всей Украине 7,6 миллионов). На Юго-Западном и Румынском фронтах в армии украинские социалисты получили 30% и 34% всех голосов (при 40% и 59% за русских эсеров).
При таком положении дела игнорировать значение национального вопроса на Украине, — чем очень часто грешат великороссы (и, пожалуй, немногим менее часто, чем великороссы, грешат этим евреи), — значит совершать глубокую и опасную ошибку. Не может быть случайностью разделение русских и украинских эсеров на Украине еще в 1917 году. И, как интернационалисты, мы обязаны, во-первых, особенно энергично бороться против остатков (иногда бессознательных) великорусского империализма и шовинизма у “русских” коммунистов; во-вторых, мы обязаны именно в национальном вопросе, как сравнительно маловажном (для интернационалиста вопрос о границах государств вопрос второстепенный, если не десятистепенный), идти на уступки. Важны другие вопросы, важны основные интересы пролетарской диктатуры, важны интересы единства и дисциплины борющейся с Деникиным Красной Армии, важна руководящая роль пролетариата по отношению к крестьянству; гораздо менее важен вопрос, будет ли Украина отдельным государством или нет. Нас нисколько не может удивить — и не должна пугать — даже такая перспектива, что украинские рабочие и крестьяне перепробуют различные системы и в течение, скажем, нескольких лет испытают на практике и слияние с РСФСР, и отделение от нее в особую самостийную УССР, и разные формы их тесного союза, и т.д., и т.п.»[8].
Проблема массового террора: возможен ли национальный консенсус?
Теперь о проблеме руководства вырвавшейся наружу стихией «разъяренных крестьян» со стороны большевиков. Собственно, Февральская революция, заставшая, как известно, большевиков врасплох, была и ответом на эти народные настроения, и, в свою очередь, обеспечила дальнейший их выход наружу: массовые расправы крестьян с помещиками начались сразу после февральской революции и продолжались как постоянный «социальный фон» деятельности Временного правительства. Впрочем, и продотряды, созданные для экспроприации «излишков» у крестьян, были изобретением Временного правительства, а вовсе не большевиков. Вообще большевики «придумали» существенно меньше, чем им принято приписывать.
Несомненно, большевики сделали все возможное, чтобы взять эту стихию под свой контроль. Также ясно, что сама такая попытка чем-то схожа с попыткой «взять под контроль» уже начавшуюся ядерную реакцию, превратить ее в «управляемую». Что представляет такая стихия по масштабам «высвобождаемой энергии», по уровню «гуманности» и т.п. можно прочесть в любом более или менее обстоятельном описании любого крупного крестьянского восстания в любой стране мира...
Несомненно, также, что большевики (Ленин, во всяком случае), отчетливо понимали, с какой стихией им приходится (и предстоит) иметь дело. В мае 1917 г. в небольшой статье Ленин пишет оппоненту, что настроения рабочих и крестьян в то время «раз в 1000 левее» (т.е. радикальнее) меньшевиков и эсеров и «раз в 100 левее нас», большевиков. И завершает: «Поживете — увидите»[9].
В сентябре-октябре 1917 г. Ленин вновь и вновь убеждает своих товарищей по партии в необходимости тотчас взять государственную власть и тотчас передать землю крестьянам именно потому, что стремительно высвобождающаяся энергия «русского бунта», грозит стать уже совершенно неподвластной чьему-либо, хотя бы отчасти цивилизованному, политическому руководству:
«Либо вся власть Советам и в центре и на местах, вся земля крестьянам тотчас, …либо помещики и капиталисты тормозят все, восстанавливают помещичью власть, доводят крестьян до озлобления и доведут дело до бесконечно свирепого крестьянского восстания»[10].
«Большевики… должны взять власть тотчас. Этим они спасают и всемирную революцию (ибо иначе грозит сделка империалистов всех стран, кои… против нас объединятся), и нашу революцию (иначе волна настоящей анархии может стать сильнее, чем мы), и жизнь сотням тысяч людей на войне»[11].
Широкие массы «чувствуют, что полумерами ничего теперь спасти нельзя, что “повлиять” никак не повлияешь, что голодные “разнесут все, размозжат все даже по-анархически”, если не сумеют руководить ими в решительном бое большевики»[12].
Скорее всего, Ленин не был знаком с процитированным выше анализом взрывного потенциала российских «разъяренных крестьян», сделанным Марксом за 60 лет до того. Но как выдающийся политик он пришел к тем же выводам.
В любом случае ясно, что на большевиков уж точно нельзя возлагать ответственность за многовековое крепостное право в России, сформировавшее такой взрывной потенциал, за неспособность российской элиты XIX – начала XX вв. своевременно провести необходимы стране буржуазные реформы, за участие России в мировой войне, во много крат увеличившей этот взрывной потенциал. Помнится, к 50-летию Октябрьской революции появился такой анекдот: ЦК КПСС принял решение наградить Николая II (посмертно) орденом Ленина за создание в России революционной ситуации. В этом анекдоте всяко больше понимания логики исторического развития, чем в возложении ответственности за революцию и гражданскую войну на большевиков[13].
Более того, даже к запуску неуправляемой ядерной реакции «крестьянского бунта» большевики тоже не слишком причастны: большевики стали влиятельной политической силой уже только на волне начавшегося без их участия процесса — мировая война и Февральская революция.
Но в условиях уже начавшегося неуправляемого взрыва для России оставалось лишь две возможности сохраниться, обуздав эту стихию: либо в наличной политической элите (в широком смысле, включая контр-элиту) найдутся силы, способные возглавить эту стихию, придав ей, насколько это возможно, организованность и хотя бы частичную цивилизованность, либо — найдутся силы, способные ее беспощадно подавить. Силой, олицетворявшей первый путь, вознамерились стать большевики и, надо признать, во многом преуспели. Намек на второй путь угадывался, быть может, в «корниловском мятеже». Причина неудачи второго пути не только и даже не столько в недостатке смелости и решимости той части элиты, которая сочувствовала Лавру Корнилову, ибо данный путь неизбежно предполагал уровень жестокости и кровавости, скажем так, адекватный подавляемой стихии (хотя смелости и решимости «корниловцам» явно недоставало). Главной причиной невозможности в 1917 г. этого варианта развития событий было отсутствие ресурсов: «машину террора» против крестьян можно было строить только из единственно имеющегося человеческого материала — тех же крестьян или из крестьян, ставших в годы мировой войны солдатами. Гражданская война и показала предельные возможности этого второго пути.
Сказанное выше позволяет подойти к главному пункту разногласий, точнее, диаметрально противоположных позиций современных сторонников и противников октябрьской революции, разногласий, делающих национальный консенсус несбыточной мечтой. Этим пунктом является отношение к бесспорному факту — массовому террору. Сторонники большевиков утверждают, что террор был оправдан объективными обстоятельствами и категорически протестуют против «преувеличения» его масштабов. Противники считают, что масштабы террора настолько велики, что ни о каком «преувеличении» не может быть и речи, и утверждают, что факт массового террора указывает на истинные намерения большевиков.
При всей противоположности названных позиций их объединяет общее имплицитное («очевидное», т.е. не нуждающееся не только в обосновании, но даже в упоминании) представление: массовый террор был результатом «свободного выбора», даже «произвола» большевиков; захотели (хотя бы и в ответ на «обстоятельства») — начался террор, не захотели бы — обошлось бы без террора.
Все сказанное выше о накопившемся потенциале восстания «разъяренных крестьян» позволяет обозначить третью точку зрения — альтернативную самому представлению о произвольности выбора большевиками террора, а значит, альтернативную и опирающейся на это имплицитное представление всей (ложной) альтернативе современных российских сторонников и противников октябрьского переворота. В этом случае «проблему террора» следует рассматривать под совершенно иным углом зрения: потенциал «бесконечно свирепого крестьянского восстания», оборотной стороной, повседневным проявлением которого и является «массовый террор», был фундаментальным ограничителем пространства возможностей для любой политической власти в России того времени. И сравнивать политические силы той России уместно не по степени их «симпатий» к террору, а по их способности понять природу этого социально-экономического потенциала, способности организовывать его, подчинять руководству, направлять его в более или менее мирное, цивилизованное русло и т.п. При таком подходе к анализу российской истории начала прошлого века сразу становится видно, что реальный масштаб террора отражает, с одной стороны, реальный масштаб энергии «бесконечно свирепого крестьянского восстания» и, с другой — реальный уровень названных способностей соответствующих политических сил.
Здесь будет уместным провести параллель между революцией большевиков и демократической революцией в России конца XX века. «Либеральных» критиков большевистской политики того времени и «большевистских» критиков политики российских реформаторов-либералов объединяет тождественная методология, решительно игнорирующая центральную проблему анализа проводимой в эпоху революций политики — пространство возможностей[14].
Анализ особенностей «сталинского террора» не в ходит в задачу настоящей статьи. Все же один аспект этой большой тему затрону. Если в «ленинском терроре» абсолютно преобладало насилие над действительными противниками власти большевиков в условиях Гражданской войны, то в «сталинском терроре» — насилие над безусловными сторонниками их власти и в мирное время. Фактическая задача такого насилия состояла не в том, чтобы подавить врагов советской власти, но почти исключительно в том, чтобы убедить общество в существовании этих врагов, в их многочисленности, силе, опасности. Другими словами «сталинский террор» был инструментом решения ключевой для стабильности режима идеологической задачи: неустанно поддерживать, нагнетать атмосферу непрерывной «гражданской войны», ощущение «осажденной крепости»[15].
С «крестьянским вопросом» связан еще один «демократический» аргумент против большевиков — они были политическим меньшинством в России, вовсе не выражали интересов российских крестьян, которые шли за партией Социалистов-революционеров, обеспечив последним на выборах в Учредительное собрание «крестьянское большинство»; однако большевики украли эсеровскую программу и узаконили ее в виде «Декрета о земле». Все вроде в точности соответствует фактам. Есть, однако, два «но»...
Во-первых, как справедливо отвечал Ленин на эсеровские обиды, грош цена той партии, которая не в состоянии находясь у власти реализовать собственную программу: «Эсеры кипятились, возмущались, негодовали, вопили, что “большевики украли их программу”, но над эсерами за это только смеялись: хороша же партия, которую надо было победить и прогнать из правительства, чтобы осуществить все революционное, все полезное для трудящихся из ее программы!»[16]. К тому же «левая» часть эсеров пошла тогда вместе с большевиками, не без основания полагая, что помощи в реализации родной «крестьянской» программы можно ждать скорее от большевиков, чем от «правых» товарищей по своей партии.
Во-вторых, весьма полезно и здесь провести параллель между двумя российскими революциями — начала и конца XX века. Российские демократы конца века получали на первых свободных выборах (1989-1991 гг.) значительное число голосов там же, где большевики получили решающее большинство на выборах в Учредительное собрание: в двух столицах, в крупных промышленно-торговых городах Урала и т.п., т.е. в наиболее продвинутых в экономическом и культурном отношении центрах России. Подчеркну: в этих центрах большевики получили существенно больше голосов, чем их «наследники-противники» конца века. Еще в меньшей степени демократы конца 80-х – начала 90-х сумели повторить успех большевиков на выборах в Учредительное собрание от российской армии, обусловленный тремя годами неудач в войне: в целом половина армии поддержала большевиков; на Северном и Западном фронтах, на Балтийском флоте большевики имели абсолютное большинство. Но и в армии у российских демократов конца прошлого века были определенный успех (и здесь неудачная война — Афганистан). Известен целый ряд ярких демократических лидеров армейского происхождения, но что еще важнее — именно позиция армии и, прежде всего, ее командного состава — привела к поражению августовского путча.
При этом не секрет, что за последние два десятилетия реальное влияние «демократическо-либерального» меньшинства на проводимую государственную политику превышало уровень его поддержки на выборах[17] в значительно большей степени, чем в период Октябрьской революции аналогичное влияние большевиков превышало уровень их электоральной поддержки...
Так что, оставаясь последовательным, придется или одновременно осудить обе российские революции, либо, напротив, поддержать, одобрить обе — и Октябрьскую революцию большевиков, и российскую демократическую революцию конца XX века. Лично я склоняюсь ко второй позиции...
Был ли «большевистский переворот» началом мировой революцией?
Хорошо известна претензия большевиков на то, что они есть не «частная» политическая сила в отдельно взятой России, но авангард мирового пролетариата в начавшейся мировой революции. Не менее известны и многочисленные опровержения этих «необоснованных» большевистских претензий.
Но так ли тут все очевидно, так ли убедительны все эти опровержения?
В начале XX века среди европейских социал-демократов (а других, в общем-то, и не было) идея «мировой социалистической революции» была достаточно популярна. Большевики и, прежде всего Ленин, довели ее до логической строгости: мировая империалистическая война перерастает в мировую же войну гражданскую с простой и жесткой альтернативой: либо полное поражение (включая поражение большевиков в России), либо полная, т.е. во всемирном масштабе, победа.
Если принять эту логику, то следует констатировать, что к началу 20-х гг. вооруженная (военная) фаза выросшей из империалистической войны мировой социалистической революции исчерпала себя, так и не решив стоявших перед ней задач, так и не достигнув тех результатов, на которые как будто давала основания рассчитывать.
Даже самые лояльные к большевикам историки и публицисты отсюда делают окончательный вывод: большевики ошиблись, мировой революции не получилось, а потому у них и возникла новая идея о возможности «построения социализма в одной отдельно взятой стране».
Однако в этом, увы, слишком поверхностном, анализе не учтены две важные вещи, которые все же не позволяют, скажем так, считать вопрос «окончательно решенным».
Но вначале следует упомянуть один важный момент, относящийся к популярной у марксистов той эпохи проблеме — «реформа или революция». В 1882 году Фридрих Энгельс писал, что применение революционного насилия против буржуазии и невозможность «развития путем подлинных реформ» есть вынужденное следствие «близорукости и алчности наших противников», т.е. буржуазии и вообще господствующих классов[18]. Другими словами, если в силу каких-то обстоятельств «буржуазия» вдруг станет дальновидной и уступчивой, то «путь подлинных реформ» вполне возможен, если не сказать, предпочтителен. Я в данном случае имею в виду, конечно, логику рассуждений Энгельса, а не его субъективную позицию. Такие вещи могут и не совпадать.
Теперь вернемся к двум неучтенным обстоятельствам.
Во-первых, является несомненным фактом, что рабочее движение (шире — социальный протест вообще) в крупнейших странах мира выступало жестким ограничителем для вмешательства этих стран в «русские дела» (против большевиков, естественно). Причем в этом отношении наблюдался «стихийный процесс» соизмерения сил и ресурсов сторон внутри этих стран: усиление вмешательства страны в «русские дела» вело к росту внутренней социально-политической напряженности, вынужденное сокращение вмешательства ослабляло протест, после чего цикл повторялся. В конечном счете, именно это стихийное «соизмерение» и предопределило «неожиданный» (для большевиков) результат вооруженной фазы начавшейся мировой революции.
В самом социальном протесте во всех развитых странах тема «российского примера» была очень актуальна в двояком отношении: и в смысле «повторить у себя», и в смысле «оказать поддержку им». Это тоже есть несомненный факт.
Объявленный Уинстоном Черчиллем «поход 14 стран против большевиков», в значительной мере, был сорван из-за такого социального протеста. Ленин достаточно трезво оценивает собственные силы Советской республики: «Не мы победили, ибо наши военные силы ничтожны, а победило то, что державы не могли пустить в ход против нас всей своей военной силы. Рабочие передовых стран настолько определяют ход войны, что против их желания нельзя вести войны, и в конечном счете они сорвали войну против нас пассивным и полупассивным сопротивлением». И, внимание!, чрезвычайно важное рассуждение: «нет никакого сомнения, что если бы против нас вместо передовых стран вели борьбу страны отсталые, в которых нет таких могучих пролетарских масс, то мы не продержались бы не только три с половиной года, но и три с половиной месяца»[19].
Другой важной причиной были серьезные разногласия между самими странами — участниками «похода»: новые государства (Польша, Финляндия, Прибалтийские страны) по понятным мотивам вовсе не были заинтересованы в восстановлении Российской империи — единой и неделимой.
Во-вторых, непредвиденное большевиками развитие событий — ни победы мировой революции, ни поражения большевиков — было по горячим следам (ноябрь 1920 г.) проанализировано Лениным. Этот анализ может быть и уточнен, и опровергнут, но, в любом случае, он должен быть учтен.
Прежде всего, Ленин констатирует: «Мы победили не больше, чем наполовину»[20]. И так расшифровывает эту «половинчатость»: «Мы ...всегда говорили, что наша революция победит, когда ее поддержат рабочие всех стран. Вышло так, что они поддержали наполовину, ибо ослабили руку, поднявшуюся против нас, но все же и этим они оказали нам помощь»[21]. Отказ правительств ведущих империалистических держав от вмешательства в «русские дела», от прямой военной поддержки противников большевистского режима был первым крупным «воспитательным» успехом начавшейся революции, подтвердившим ее всемирный характер: большевики заставили сделать «мировую буржуазию» важный шаг в своем превращении из «близорукой и алчной» в «дальновидную и уступчивую». Далее, Ленин делает ключевой вывод из факта победы большевиков в России, касающийся как раз проблемы «реформа или революция» в дальнейшей политике большевиков (конец 1921 г.): «завоевание возможности реформистского перехода»[22], т.е. завоевание условий для успешного проведения большевиками (революционерами) социал-демократической (реформистской) политики.
Логика этих рассуждений ясна, как ясен ясный божий день: благодаря насильственным методам «революционеров», с помощью которых им удалось — вопреки пассивному и даже активному сопротивлению реформистов — одержать «полупобеду» на вооруженной фазе революции, ошибочная еще недавно реформистская тактика социал-демократов превратилась в правильную, адекватную новым условиям[23]. В этом же контексте следует читать и такой «странный» пункт плана одной его неоконченной статьи начала 1922 г.: «Об отношении к меньшевикам. Их легализация»[24]. О важности этого пункта свидетельствует и следующая запись: «Вставить в заглавие: ...О легализации меньшевиков»[25]. По свидетельству Якова Спунде[26], когда Ленин на одном партийном совещании того времени предложил легализовать меньшевиков, его товарищи по партии не просто были против, — они открыто усомнились в «здравом уме товарища Ленина»...
Таким образом, логика развития «мировой революции», сформулированная Лениным, прямо приводит и к НЭП и, как сказали бы в конце XX века, открывает возможность (только возможность!) «китайского пути» реформ. Как и почему случилось, что вместо «китайского пути» Россия уже через 10 лет получила «промышленный феодализм» (по удачному выражению Милована Джиласа), а вместо легализации меньшевиков состоялся (1929 г.) политический процесс против «меньшевиков-подпольщиков» и т.п., — эти вопросы уже выходит за рамки темы настоящей статьи.
Примечательно еще одно историческое сопоставление: Известно, что понимание государства как «легитимного насилия» фактически тождественно у Ленина и у Макса Вебера. Менее известно другое. Спустя очень короткое время после того, как Вебер ввел в социологию понятие «легитимность», Ленин ярко описал, каким образом легитимность — в данном случае, признание власти большевиков «мировой буржуазией» — завоевывается на практике.
Приведу важный отрывок из выступления Ленина на VII Московской губпартконференции в октябре 1921 года: «Государственная власть — пролетариат — сделала попытку [в конце 1917 – начале 1918 гг. — О.В.] осуществить переход к новым общественным отношениям с наибольшим, так сказать, приспособлением к существовавшим тогда отношениям, по возможности постепенно и без особой ломки. Неприятель же, то есть класс буржуазии, пустил в ход все приемы, чтобы толкнуть нас на самое крайнее проявление отчаянной борьбы... “Извините, господа почтенные, — отвечала нам буржуазия, — ...сначала мы поборемся из-за коренного вопроса, есть ли вы вообще государственная власть, или вам это только кажется, а этот вопрос решится, конечно, уже не декретами, а войной, насилием, и это, вероятно, будет война не только нас, капиталистов, изгнанных из России, а всех тех, которые в капиталистическом строе заинтересованы. И если окажется, что остальной мир заинтересован достаточно, то нас, русских капиталистов, поддержит международная буржуазия”. Поступая так, буржуазия, с точки зрения отстаивания своих интересов, поступала правильно. Она не могла, имея хоть каплю надежды на решение коренного вопроса самым сильно действующим средством — войной, — она и не могла, да и не должна была согласиться на те частичные уступки, которые ей давала Советская власть в интересах более постепенного перехода к новому порядку...
Попытка экономической политики Советской власти, рассчитанная первоначально на ряд постепенных изменений, на более осторожный переход к новому порядку,... получила, как ответ, из неприятельского лагеря решимость на беспощадную борьбу для определения того, может ли она, Советская власть, как государство, в системе экономических международных отношений удержаться. Этот вопрос мог быть решен только войной, которая, в свою очередь, была чрезвычайно ожесточенной, как гражданская война. Чем труднее становилась борьба, тем меньше места оставалось для осторожного перехода. В этой логике борьбы буржуазия, сказал я, поступала со своей точки зрения правильно. А что могли сказать мы? “Вы, господа капиталисты, нас не испугаете. Мы и в этой области вас побьем, дополнительно, после того, как вы оказались побиты на поприще политическом, вместе с вашей учредилкой”»[27].
В приведенном рассуждении содержится и ответ, почему «НЭП» не получилась, да и не могла получиться сразу после захвата власти большевиками: им еще нужно было завоевать легитимность своей власти, доказать, что они «действительно государственная власть».
Всемирный характер большевистской революции вовсе не исчерпывается периодом собственно Гражданской войны.
Существует точка зрения, что «мировая буржуазия» еще с конца XIX века стала вполне реформистской, что уже тогда начали проводиться важные социальные реформы. Первые попытки подобного рода, в том числе и успешные, несомненно, появились задолго до победы большевиков. Однако множество хорошо известных фактов указывает на то, что решающий сдвиг произошел все-таки именно после этой победы. Даже полноценное избирательное право повсеместно вводилось в Европе именно после Октябрьской революции.
Весь вопрос в том, «вследствие» или только «после»...
О воздействии Октябрьской революции на рабочий класс и рабочее движение всего мира в СССР написана и опубликована огромная литература, в том числе, полноценные научные исследования. Хорошо известны социально-экономические и социально-политические завоевания трудящихся во многих странах мира в послереволюционную эпоху. Также известны прямые заимствования элементов «управленческого» опыта советской власти на проводимую правительствами ведущих держав социальную и экономическую политику других, особенно наиболее развитых стран. Напротив, почти не изучено влияние победы большевиков на сдвиги в «классовом сознании» буржуазии (и вообще — правящих классов), т.е. сам механизм превращения буржуазии из «близорукой и алчной» в «дальновидную и уступчивую», без чего названные заимствования были бы не возможны.
Но именно такие исследования — самое важное для понимания «всемирно-исторического значения Октябрьской революции» (если пользоваться старым советским клише). Такие исследования, несомненно, докажут, что именно победа большевиков в начале XX века и обеспечила всему человечеству тот темп развития, с которым оно вошло в век XXI.
До сих пор существуют лишь редкие беглые замечания и наблюдения, например, о том, насколько в среде американской крупной буржуазии 20-х годов был распространен панический страх того, что и «наши рабочие захотят повторить русский опыт». Именно такие настроения — понимание, что победоносное восстание недовольных трудящихся, оказывается, вполне возможно — заставлял правящие классы ведущих стран мира решительно избавляться от тех черт, которые, по упомянутому выше мнению Энгельса, были прежде непреодолимым препятствием для движения «по пути подлинных реформ».
Причину такого перекоса в советских исследованиях понять не трудно: накопление и обобщение исторических фактов о процессе «перевоспитания мировой буржуазии» неизбежно влекло бы за собой признание того, что «движущей силой», «гегемоном» прогрессивных общественно экономических сдвигов в мире все больше становится буржуазия (пусть и «перевоспитанная»), а не исключительно борющийся против нее рабочий класс, руководимый коммунистическими партиями. Иначе говоря, такая гегемония постепенно утрачивает классовый (в смысле Маркса-Ленина) характер. Отсюда один шаг до признания победы мировой социалистической революции свершившимся фактом… Такой «исторической диалектики» советская идеология выдержать уже не могла.
Когда в России исчезло крепостное право?
Прежде всего, подчеркну, что Ленин множество раз говорил о важности решения буржуазных (антифеодальных) задач в рамках Октябрьской социалистической революции. И особенно настойчиво рекомендовал товарищам по партии не забывать об этих задачах после окончания Гражданской войны, что отражало его глубокое понимание существующих здесь колоссальных трудностей. Приведу критические слова Ленина (1923 г.) в адрес движения «Пролеткульт»: «Нам бы для начала достаточно настоящей буржуазной культуры, нам бы для начала обойтись без особенно махровых типов культур добуржуазного порядка, т.е. культур чиновничьей, или крепостнической и т.п.»[28]
В таком контексте возникает парадоксальный, на первый взгляд, вопрос, связывающий две российские революции — большевистскую начала прошлого века и демократическую конца века: как могло случиться, что как будто решенные буржуазные (антифеодальные) задачи революции большевиков вновь заявили о себе, вновь стали актуальными для России спустя 70 лет после победы большевиков?
Ответ на этот вопрос лежит в послереволюционной судьбе крепостного права, которую можно отчетливо проследить по эволюции паспортной системы[29].
Законом от 24 января 1922 г. всем гражданам Российской Федерации было предоставлено право свободного передвижения по всей территории РСФСР. Это право было также подтверждено в ст. 5 Гражданского кодекса РСФСР. Отсюда вполне естественным был переход к так называемой легитимационной системе, что и было сделано декретом ВЦИК и СНК РСФСР от 20 июля 1923 г. «Об удостоверении личности». Ст.1 этого декрета воспрещала требовать от граждан РСФСР обязательное предъявление паспортов и иных видов на жительство, стесняющих их право передвигаться и селиться на территории РСФСР. Все эти документы, а также трудовые книжки, аннулировались. Граждане, в случае необходимости, могли получить удостоверение личности, однако это было их правом, но не обязанностью.
Малая Советская Энциклопедия 1930 г. могла в статье «Паспорт» с полным правом написать: «Паспорт - особый документ для удостоверения личности и права его предъявителя на отлучку из места постоянного жительства. Паспортная система была важнейшим орудием полицейского воздействия и податной политики в так называемом полицейском государстве... Советское право не знает паспортной системы».
Восстановление феодальных порядков в аграрном секторе (коллективизация), а затем и распространение этих порядков на промышленность (в ходе индустриализации) и всю общественную жизнь сопровождалось, естественно, восстановлением паспортной системы как «важнейшего орудия полицейского воздействия и податной политики в так называемом полицейском государстве». 27 декабря 1932 г. ЦИК и СНК СССР издали постановление, которым в СССР вводилась паспортная система и обязательная прописка паспортов.
Следует подчеркнуть, что восстановленная паспортная система своим феодально-крепостническим острием была направлена именно против крестьян: паспорта вводились только для жителей городов, рабочих поселков, совхозов и новостроек. Колхозники были лишены паспортов, и это обстоятельство сразу ставило их в положение прикрепленных к месту жительства, к своему колхозу, т.е. крепостных. Уехать в город и жить там без паспорта они теперь не могли: согласно п. 11 постановления о паспортах такие «беспаспортные» подвергаются штрафу до 100 руб. и «удалению распоряжением органов милиции». Повторное нарушение влекло за собою уголовную ответственность. Введенная 1 июля 1934 г. в УК РСФСР 1926 г. статья 192а предусматривала за это лишение свободы на срок до двух лет.
Максимум ужесточения крепостных порядков для промышленных рабочих пришелся на 1940 г. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 г. был запрещен самовольный уход рабочих и служащих из государственных, кооперативных и общественных предприятий, а также самовольный переход с одного предприятия или учреждения на другое. За самовольный уход устанавливалось уголовное наказание — от 2-х до 4-х лет заключения. Директора предприятий и начальники учреждений, принявшие на работу такого «самовольно ушедшего» работника, также предавались суду. Через месяц, 17 июля 1940 г., Указом Президиума Верховного Совета уголовная ответственность за самовольный уход с работы была распространена также на трактористов и комбайнеров МТС. Указ Президиума ВС СССР от 19 октября 1940 г. установил уголовную ответственность инженеров, техников, мастеров и квалифицированных рабочих за отказ подчиниться решению администрации о переводе их с одного предприятия на другое: теперь эти категории лиц могли в любое время быть переселены насильственно в любое место и поставлены на любую работу (в пределах их квалификации). В последние дни этого же года, 28 декабря, Указ ПВС СССР прикрепил к школам ФЗО, ремесленным и железнодорожным училищам их учащихся, установив за самовольный уход из школы заключение в трудовую колонию на срок до 1 года.
Таким образом, период «дружбы» СССР с фашистской Германией совпал с периодом максимального закрепощения советских трудящихся города и деревни. Практически никто в СССР уже не мог выбирать по своему желанию ни места жительства, ни места работы. Исключение составляли лишь немногочисленные лица «свободных» профессий да партийно-государственная элита.
Но в промышленности открытые проявления крепостного права продержались недолго. Другое дело — сельское хозяйство, где закрепощение сразу было полным (с 1932 г.) и сохранялось десятилетия.
В 60-е годы при формальном сохранении крепостнического законодательства появилась множество фактических возможностей получить паспорт и уехать из деревни: после службы в армии, при поступлению на работу на промышленные предприятия по оргнабору и т.п. В результате, к началу 70-х гг. наиболее активная часть сельского населения сумела перебраться в город. И только после этих фактических сдвигов стали появляться первые изменения нормативных документов общего характера — и то, вначале в виде «лазейки». В принятой в 1970 г. «Инструкции о порядке прописки и выписки граждан исполкомами сельских и поселковых Советов депутатов трудящихся», утвержденной приказом МВД СССР, была сделана внешне незначительная оговорка: «В виде исключения разрешается выдача паспортов жителям сельской местности, работающим на предприятиях и в учреждениях, а также гражданам, которым в связи с характером выполняемой работы необходимы документы, удостоверяющие личность». Этой оговоркой и стали пользоваться все те — особенно молодежь, — кто хотел сбежать в город, но по каким-либо причинам не смог или не захотел воспользоваться прежде существовавшими возможностями.
Наконец, только в 1974 г. — когда в деревне уже практически не осталось желающих ее покинуть — началась поэтапная юридическая отмена крепостного права в СССР. Новое «Положение о паспортной системе в СССР» было утверждено постановлением Совета Министров СССР от 28 августа 1974 г. за №677, подписанным главой Правительства Алексеем Косыгиным. В отличие от всех предыдущих постановлений теперь паспорта стали выдавать всем гражданам СССР с 16-летнего возраста, впервые включая и жителей села, колхозников. Полная паспортизация началась, однако, лишь 1 января 1976 г. и закончилась 31 декабря 1981 г. За шесть лет в сельской местности было выдано 50 млн. паспортов.
Изложенные факты позволяют сделать вывод: если уж устанавливать в современной России памятник «освободителю» крестьян от крепостного права, то Косыгин имеет едва ли не больше оснований быть увековеченным в граните, чем Александр II…
Две российские антифеодальные революции: 1917 и 1991 гг.
Сопоставим даты: всего лишь через три года после окончательной и полной ликвидации «советского» крепостного права (а продержалось оно 50 лет!) лидером страны становится Михаил Горбачев, под руководством которого КПСС начинает «перестройку» и приводит Россию к демократической революции ровно так же, как Временное правительство, созданное после Февральской революции 1917 г., привело Россию к Октябрьской революции.
Между двумя этими революционными эпохами в России есть поразительное сходство. Это сходство не исчерпывается приведенными выше сопоставлениями, включая почти тождественное «революционное сознание» (разрушение памятников, переименования городов и улиц).
Так же как и большевики, российские реформаторы, пришедшие на смену «временному правительству» Горбачева-Рыжкова-Лигачева, вынуждены были пытаться брать под контроль, упорядочивать масштабные процессы, запущенные прежней (коммунистической) властью — дезорганизация финансов, распад государственных институтов, приватизация и т.п. Анатолий Чубайс, строго говоря, вовсе не начал приватизацию, но попытался стремительно раскручивающийся «спонтанный» процесс взять под государственный контроль, ввести хоть в какие-то общие правовые рамки. И основа «неправедного богатства» всех так называемых «олигархов» была заложена еще в конце 80-х, под мудрым руководством коммунистической партии, точнее, не партии как организации, а небольшой группы «частных лиц», даже «физических лиц», являющихся ее лидерами...
Можно провести еще две поучительные параллели между двумя названными революционными эпохами.
Так же как и большевики в Гражданской войне, российские демократы-реформаторы конца века, прежде чем толком приступить к реформам, вынуждены были завоевывать легитимность своей власти — ровно по Ленину: «есть ли вы вообще государственная власть, или вам это только кажется?» И в данном случае не обошлось без вооруженного насилия (октябрь 1993 г.).
Половинчатые реформы большевиков 20-х годов (НЭП на деле ведь не успела стать полноценным экономическим курсом) привели к экономическому кризису (1928 г.) и жесткой развилке: то ли углублять НЭП, то ли опираться на привычные феодальные порядки и «строить промышленный феодализм»? Точно также непоследовательные реформы «демократов-либералов» середины 90-х гг. привели к финансовому кризису (1998 г.) и аналогичной жесткой развилке: то ли углублять реформы, то ли вернуться к привычным советским методам?
Наконец, еще одна очень важная параллель. Почему в 1917 г. среди многих революционных проектов победил именно «большевистский проект»? Почему в 1991 г. среди многих реформаторских проектов победил именно «либеральный проект»? Разумеется, можно говорить об адекватности каждого из этих проектов реальным условиям страны соответствующей эпохи. На мой взгляд, так и было. Но для завоевания права на осуществление политического проекта его адекватность часто не является самым важным фактором. Решающую роль сыграло другое обстоятельство. И большевистский проект 1917 г., и либеральный проект 1991 г. многократно превосходили своих конкурентов по очень важному критерию: и тот, и другой опирался на слаженную и достаточно многочисленную «команду единомышленников». И та, и другая команда сумела — еще до прихода к власти — приобрести опыт совместной работы, опыт согласования точек зрения отдельных лиц, а значит, могла обеспечить скоординированную работу целого ряда административных позиций в правительстве. Осенью 1917 г. ни один революционный проект не имел в этом отношении ничего близкого к большевистскому проекту Ленина-Троцкого; осенью 1991 г. ни один реформаторский проект (включая проект «500 дней» Григория Явлинского) также не имел в этом отношении ничего близкого к либеральному проекту Гайдара-Чубайса. И здесь либералы 1991 г. были на много слабее большевиков 1917 г., но степень отставания конкурентов была практически тождественной. Последнее обстоятельство оказалось решающим…
Но есть и фундаментальное отличие. За время, разделяющее две эти революционные эпохи, в России была осуществлена модернизация (путь и «консервативная», по Вишневскому) и полностью ликвидировано крепостное право; население стало преимущественно городским и образованным; в значительной мере осуществилась так называемая «демографическая революция»; в годы застоя были освоены навыки частной инициативы и личной ответственности — пусть и в очень специфической форме — без которых переход у рыночной экономике был бы невозможен[30]. Все это и предопределило неизмеримо более, скажем так, гуманный характер революционной практики конца века по сравнению с аналогичной практикой начала века; предопределило и отличие выходов из схожих жестких развилок, поставленных тогда и теперь соответствующими экономическими кризисами...
Поэтому «реставрация по Сталину» и «реставрация по Путину» — по отношению к предшествовавшим революциям — столь разительно отличаются друг от друга.
Сохранившиеся «феодальные пережитки» уже не были столь чудовищными, как в начале века, но все же они были (и не все до сих пор изжиты). Отчасти, это связано с «феодальной» организацией советской экономики в целом, отчасти, с тем, что среди городских жителей очень высокая доля горожан в первом и втором поколениях, не успевших эти пережитки изжить. В частности, «полубарское, полумужицкое», т.е. феодальное, добуржуазное отношение к торговле, к рынку, о чем писал еще Ленин[31], явно имеет место.
Вообще феодальный характер советской экономической системы — очень интересная и важная для понимания отечественной истории прошлого века тема. Едва ли не первым попытался исследовать это явление Джилас, который и ввел понятие «промышленный феодализм». В самом конце «перестройки» в сборнике, изданном Ленинградским инженерно-экономическим институтом под редакций Чубайса (еще не успевшим взять под контроль запущенный предшественниками процесс приватизации) была опубликована моя статья с теоретическим анализом феодального характера советской экономики[32]. Но это — отдельная тема...
Невозможность изъять события, связанные с Октябрьской революцией и победой большевиков в Гражданской войне, из сферы прикладной политики и передать в сферу академической науки создают непреодолимые препятствия для понимания событий российской истории последних 20-25 лет. Прошедшая в это время новая революция (буржуазная, «антифеодальная»), воспринимается до сих ее сторонниками пор как контрреволюция (по отношению к большевикам), а начавшаяся при Владимире Путине «эпоха реставрации» — как попытка восстановить «авторитарный режим», т.е. вернуть упущенную было победу большевиков в революции 1917 г.
Интересная, кстати, для марксистов проблема: как это могло случиться, что буржуазная революция смогла победить (против феодальных порядков) только спустя семь десятилетий после победы революции социалистической и при этом предъявляла себя как революция антисоциалистическая? Только объяснив этот парадоксальный феномен марксизм может рассчитывать на возвращение себе научного авторитета[33].
«Ретроспективная антиутопия»: что было бы с Россией без большевиков?
В качестве заключения остановлюсь на еще одном очень популярном в России (да и не только в России) историческом мифе: не будь большевиков, Россия развивалась бы куда успешнее, да и за успехи — за все без исключения несомненные достижения «консервативной модернизации» в СССР — не пришлось бы платить столь чудовищную цену.
Хотя и говорят, что «история не знает сослагательного наклонения», тем не менее, реконструкции «упущенных возможностей» при известной аккуратности могут быть очень полезными. Ключевой проблемой подобных реконструкций является выбор исходного для реконструкции момента времени. Наиболее подходящим следует признать момент, когда реальное развитие уже максимально выявило общественные силы, потенциально способные осуществить неосуществленные альтернативы, что позволяет более или менее правдоподобно проанализировать потенциал этих общественных сил.
Если хотеть построить реконструкцию пути развития, альтернативного большевистскому, то в качестве такого хронологически исходного пункта следует взять разгар Гражданской войны, когда противники большевиков демонстрировали свои максимальные возможности, т.е. примерно середина 1919 г.
Что мы имеем в это время в России?
Россия представляет собой фактически несколько государств, несколько правительств (правителей) — Юденич, Колчак, Деникин, Врангель, и, конечно, большевики, с которыми первые ожесточенно воюют. В качестве воюющих с большевиками названы наиболее крупные силы. Естественно, присутствует множество сил помельче, также воюющих.
Представим себе, что большевики «исчезли», или, скажем, Деникин взял Москву, в результате чего власть большевиков закончилась.
Что происходит дальше?
Попробуем реконструировать развитие событий в трех блоках: отношения между новой властью и народом; отношения между различными претендентами на новую власть, отношение к «русским делам» со стороны ведущих мировых держав после исчезновения большевиков.
Что наступает эпоха массового «белого» террора, это несомненно. Попытки более или менее осмысленной политики, направленной на привлечение симпатий населения, начались в «белом» движении едва ли не впервые под руководством Врангеля, т.е. тогда, когда пришло понимание природы симпатий народа к большевикам (см. выше, про колебания крестьянства). Эволюция доминирующих в «белом» движении сил очень показательна: вначале республиканский «комитет Учредительного собрания», затем откровенные монархисты и только в самом конце, когда победа большевиков стала делом уже решенным, появляются намеки на вменяемую политическую и социально-экономическую программу, альтернативную большевистской и способную привлечь население.
Значит в случае устранения большевиков осмысленной социальной политики, решения аграрного вопроса и т.п. в ближайшие годы, а то и десятилетия ждать не приходится. В свою очередь, это значит, что волнения и бунты, а также их жестокое подавление становятся повседневностью в жизни страны.
При этом невозможно представить себе, что в случае, скажем, захвата Москвы Деникиным, другие вожди белого движения признáют власть победителя. Сомнительно, что они вообще смогут между собой договориться. Ведь они не смогли договориться даже перед лицом общего врага — большевиков. Теперь этот консолидирующий фактор исчез. Следовательно, неизбежна полоса войн между претендентами на власть в «единой и неделимой России». Сколько лет такая полоса может занять? В Китае это продолжалось почти три десятилетия и закончилось, во многом, благодаря разгрому японской армии в Китае советскими войсками. Значит несколько десятилетий войн между региональными «милитаристскими кликами» России гарантировано.
Трудно сказать, достиг бы «белый террор» (подавление социального протеста) в России «без большевиков» масштабов сталинского. Скорее всего, нет. Но с учетом неизбежной полосы войн между разными группами претендентов на власть суммарное число жертв в истории России в этом случае было бы вполне сопоставимым, а возможно — еще большим.
Соперничество стран Антанты и совершенно разные их интересы в России стали бы дополнительным мощным фактором дезинтеграции России. Приведу только две цитаты из лекций Михаила Покровского «Внешняя политика России в XX веке: «Пока речь шла о восстановлении восточного фронта, японцев допускали высаживать сколько угодно солдат на сибирском континенте. Но как только рухнула Германия, американский министр иностранных дел запрашивает японцев: что означает семидесятитысячная японская армия в Сибири и на каком основании японцы туда пришли? Японцы говорят: мы воюем против большевизма. Да, но 70 тыс. солдат зачем; достаточно и 8 тыс. В конце концов, японцы должны были ограничиться одной дивизией. Но этого было еле-еле достаточно, чтобы удержать Владивосток и его окрестности...
Англия вовсе не хотела восстановления единой России, а стремилась добиться раздробления России, в этой связи она не брала тогдашнего Петрограда, хотя имела возможность это сделать, и мешала Юденичу его брать. Посылая орудия на одном пароходе, англичане посылали замки к ним на другом. Это был определенный, явный саботаж; белые говорят, что англичанам ничего не стоило взять тогдашний Петроград, но они этого не делали потому, что взятие Петрограда страшно приблизило бы победу белых. Победа белых означала бы воссоздание единой России, а единая Россия англичанам совсем не была нужна, потому что единая Россия пришла бы с векселем на Константинополь и проливы»[34].
Вывод: есть очень серьезные основания отвергнуть гипотезу, согласно которой устранение большевиков из российской истории является «упущенной возможностью», упущенным шансом на быстрое социально-экономическое развитие и процветание России.
Напротив, залогом развития и процветания России, несомненно, является все направление, вектор русской истории XX века в целом — от революции большевиков, через консервативную модернизацию и ликвидацию крепостного права в СССР вплоть до демократической революции и либеральных реформ, наиболее прочные успехи которых были окончательно закреплены умеренной «реставрацией» на рубеже XX и XXI веков.
07.11.2007
|
